«Не прислоняться». Кажется, нет надписи, которая встречалась бы мне чаще. В многолетних странствиях по Московскому метро этот совет или скорее приказ — «не прислоняться» — упирался прямо в глаза каждый раз, когда удавалось втиснуться в вагон подземки последним, дабы через пару минут первым вытолкнуться в заветном, годами отмеренном месте перрона следующей станции. Маленькая, но всё же радость — первым очутиться на эскалаторе, прежде чем площадка перед ним переполнится пассажирским людом, жаждущим поскорее вырваться из плена духоты на свежий воздух. В те годы, когда и до метро добралась анархия, к тупому взиранию на четырнадцать белых знаков на стекле добавится пристальное изучение шалостей анонимных шутников. Каким-то неведомым образом они умудрялись стирать отдельные буквы в нанесённой с внешней стороны двери надписи, в результате чего она превращалась то в «не слоняться», то в «писоться», а в тебе самом невольно зарождалось желание продолжить эти логогрифические эксперименты. Другими развлечениями в подземных путешествиях было выискивать, уставившись в давно проштудированную вдоль и поперёк схему линий, особенности орфографии в названиях станций, засекать на время интервалы движения поезда между отдельными перегонами или подсчитывать число ступенек бегущего вверх-вниз эскалатора. «Не прислоняться» навсегда останется символом знаменитых российских ножниц — зазора между приказом и его исполнением, словом и делом, желаемым и осуществимым. Ну как, помилуйте, на самом деле не прислоняться, когда сама мощь людской массы требует от тебя как раз обратного: прислоняться, опираться, вжиматься, вдавливаться, соединяться, искать защиты у вагонной двери.
«Осторожно, двери открываются». Станция «Смоленская"синяя, Арбатско-Покровской линии, конечный пункт утренних и начальный вечерних моционов с перерывами на субботу-воскресенье, а иногда и без оных. Третье после рабочего кабинета и жилой квартиры пристанище, пусть проходное, но знакомое до боли, до последней лавки, люстры и детали монумента в честь партизанской Смоленщины. Если «Таганская» и с десяток других станций когда-то олицетворяли Москву пролетарскую, то «Смоленская», конечно, исконно входила в другую её часть — интеллигентскую. Впрочем, ещё в советское время всё перемешалось. А в какой крутой замес сословий, национальностей и нравов превратилось Московское метро с его Таганкой и Смоленкой в демократический период, и говорить не приходится.
Тяжеленные двери выхода из подземки. Одна из них, согласно сформировавшейся в советское время традиции, непременно закрыта. Непредвиденное соприкосновение с двумя другими, бунтующими на семи ветрах, грозит серьёзными физическими последствиями. Раздолбленная, постоянно подтопляемая тротуарная площадка перед выходом, неграмотно выложенная дорогостоящей плиткой руками то ли мигрантов из Средней Азии, то ли стройбатовцев и посему в дождливые дни превращавшаяся в море разливанное. Так, во всяком случае, было в наше время. Преодолеть с непромоченными ногами остающиеся до работы пару сотен метров во все времена года считалось делом неподсильным. Очередное свидетельство непрофессионализма, который доминирует, царствует в российской жизни, от которого порой хочется выть и скрежетать зубами.
Арка перед выходом на Садовое кольцо. Вам куда — направо? Мне — однозначно налево, только налево. Прохожу вдоль массивного шестиэтажного здания. В таком статном, приземлённом окружении когда-то и задумывалось Садовое кольцо — главная транспортная магистраль столицы, одетая сегодня в лохмотья взаимоисключающих архитектурных стилей. Сейчас в этом строении располагаются некие структуры президентского Управления делами. Продвинутым по возрасту поколениям дипломатов оно больше известно как «Гастро-МИД». Здесь в течение длительного времени размещалась и могла бы тихо и мирно пребывать и дальше существенная часть центрального аппарата министерства. Но борьба с могущественным Управлением делами была заранее обречена на провал. Хорошо ещё, оставили за МИДом второе блуждающее по соседству строение, тоже со специфическим прозвищем, — «Аптеко-МИД». И аптека, и гастроном, оккупирующие первые этажи обоих зданий, по-прежнему живы, хоть стали, как и многое в центре, чересчур избалованными, крутыми, неподъёмными для мидовских зарплат нашего времени.
Вот, наконец, и оно, самое близкое во всей Москве, во всей России, на всей планете, безгранично душевное здание, распластавшееся в неимоверно буйном месте Садового кольца, то ли в начале, то ли в конце воспетого Окуджавой Арбата. Сколько лет прошло с того памятного дня, когда я, свежеиспечённый студент МГИМО, с помощью путеводителя впервые добрался из общежития на Новочерёмушкинской до Смоленской площади и, расположившись на скамейке в скверике напротив, завистливо-восторженным взглядом взирал на величественное сооружение. Ещё тогда, в первое, шапочное с ним знакомство, мидовская высотка привиделась мне громадным, гордым орлом с чуть раздвинутыми и приподнятыми крыльями, готовым вот-вот взлететь на сторожевой дозор и парить, кружить над Садовым кольцом, Москвой и Россией… Ничего-то с тех пор не изменилось. Всё ту же стартовую позицию занимает здание с орлиным профилем. Оно, кажется, ничуточки не постарело. При нём и его острый орлиный взор, и орлиный характер, и орлиная выправка. Только рядом с левым крылом выглядывает какой-то несуразный нарост, напоминающий курицу-несушку. Может, новое поколение орлов? Природа, говорят, на детях отдыхает… Нет и гигантских людских потоков, которые в своё время обильно поглощало орёл-здание в часы утренние и в таком же объёме выплёвывало обратно в вечерние. То ли штат поубавился, то ли дисциплина хромает, то ли график работы сменили…
Как-то так получилось, что очередное возвращение домой всегда начиналось со скверика напротив. Под густыми, раскидистыми деревьями, на массивной скамейке я обычно выкуривал сигаретку, с волнением взирая на родное величественное сооружение в ожидании встреч на знакомых этажах. Сколько тысяч километров пропахано по длинным мидовским коридорам за почти сорок пять лет нашей совместной жизни! Сколько радостей и горестей, взлётов и унижений пережито на его территории, сколько времён года и погодных условий сменилось в моей служебной биографии под его крышей! Всё было: весеннее раскрепощение и осеннее ненастье, жаркий июль и холодный январь, солнце, дождь, изморось, град с куриное яйцо, лёгкий ветерок бабьего лета и вдруг ниоткуда взявшийся смерч. Но и в те и другие времена, в дни приливов и отливов, в часы восходов и закатов то горделивое, устремлённое вверх, самоуверенное орлиное здание всегда было со мной, кормило и поило, исполняло роль мудрого наставника и близкого друга. Здесь я, пожалуй, был счастлив.
Пуще всего не узнать тот скверик сегодня. Густая шевелюра берёз уступила место гладкой, не без прыщей лысине с редкими, доживающими свой век в газовом удушье обрубками, когда-то именовавшимися деревьями. Давно исчезли скамейки, да и кому захочется наслаждаться отдыхом или коротать время в окружении автомобильных гудков и выхлопов. Транспортный поток возрос в десятки раз. Смоленка задыхается в любую погоду. Но кислородных масок как не было, так и нет. Не иначе, как вставными клыками искусственной челюсти, смастерённой неумелыми руками начинающего дантиста, смотрятся две стеклянные башни-близнецы, в своё время возведённые вопреки демаршам МИДа и грубейшим образом нарушившие архитектуру площади. Ну, а про гигантский рекламный щит-бульдозер, перекрывающий вид на нашу высотку, и упоминать не хочется. No comment. Этот круглые сутки мозолящий глаза позор не выдержала бы ни одна столица, ни одно внешнеполитическое ведомство цивилизованного государства. Зато «не прислоняться, не прислоняться, господа!».
«А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад». Хороший когда-то был снят фильм — «Добровольцы». Впечатляюще пронзительно кричала на партсобрании метростроевцев Элина Быстрицкая: «Славка — в Ис-пании!» Отличные, на поколения вперёд слова песни сочинил мой тёзка Евгений Долматовский. Действительно, годы промчались, как «семнадцать мгновений весны». Только сейчас, в холодную старческую осень, появилась реальная возможность оглянуться назад, раскрутить карусель воспоминаний о долгой и неприметной — так же, как все — дипломатической жизни. Возможно, на этом крутом маршруте кто-то захочет покопаться в памяти вместе со мной, оживить новые эпизоды, свидетелями и участниками которых был он сам. Возможно, кому-то из коллег — добрых молодцев записки эти пригодятся в качестве «воспоминаний о будущем», подскажут, какой из трёх путей следовало бы выбрать на классической сказочной развилке. Али, может, милок, лучше поворотить назад?..
С чего начиналась моя дипломатическая родина? Может быть, с увиденного весной 67-го года герасимовского фильма «Журналист», заразившего желанием поступать в МГИМО? Или со школьных туристических походов с рюкзаком за плечами и непременным гимном дружбы «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой…»? А может, с того момента, когда первая учительница Зинаида Алексеевна категорично потребовала, чтобы её ученики в пятом классе изучали только немецкий, и никакой другой? Или всё же, может быть, начало начал — это первые, несмышлёные годы жизни, глухой железнодорожный разъезд, шпалы, рельсы, кромешная темень, оглушительная тишина, исчезающие вдали огоньки промчавшегося секунды назад скорого поезда и впервые зародившееся в детской душе щемящее, возбуждающее чувство дороги? Впрочем, в жизни всё связано невидимыми узами — и скамейка у дома, и будённовка в шкафу, и тропинка к вокзалу…
In English
