Введение - Древняя Русь в системе евразийских коммуникаций (IX–X вв.)

Древняя Русь в системе евразийских коммуникаций (IX–X вв.) Коновалова И.Г., Мельникова Е.А. 2018 г. 500 Р 375 Р

Медиевистика последних десятилетий принципиально избегает широких обобщений и масштабных обзоров. Труды, подобные полотнам Ж. Дюби или Ж. Ле Гоффа, уступили место детальным исследованиям отдельных аспектов средневековой жизни: не случайно выделились как отдельные направления и получили распространение история повседневности, гендерная история и др. По выражению известных английских археологов и историков раннего Средневековья Р. Ходжеса и Д. Уайтхауза, исследование леса ныне заменено изучением отдельных деревьев [1]. Между тем, несмотря на их безусловную плодотворность, микроисторические подходы не могут претендовать и не претендуют на реконструкцию длительных процессов или масштабных явлений. Продолжая метафору английских ученых, всю совокупность особенностей конкретного дерева вряд ли можно полностью оценить, не установив его местоположение в лесу, его соотношение с другими деревьями и т. п., то есть не имея достаточного представления о лесе в целом. Конкретные исторические события, явления, процессы точно так же требуют их изучения не только самих по себе, но и в широком историческом контексте, который открывает подчас неожиданные особенности исследуемого предмета, выявляет его характерные черты, скрытые при слишком сильном приближении к нему, нередко позволяет объяснить его происхождение и специфику. Поэтому в последние годы вернулось осознание необходимости сочетать микро- и макроисторические подходы.

Это вполне тривиальное положение приобретает несомненную актуальность при обращении к одной из кардинальных проблем отечественной истории — образованию Древнерусского государства. Она издавна отягощена политическими, идеологическими, эмоциональными соображениями, и ее обсуждение в рамках так называемого «норманнского вопроса» сводило ее, особенно в трудах «антинорманистов», к вопросу об этническом происхождении «создателей» или «основателей» Древней Руси (поэтому этимология названий русь и варяг, имен первых русских князей и т. п. приобретала гипертрофированное значение, которого в действительности она не имеет). Преодоление этой историографической традиции означало обращение к совершенно иным вопросам. Во-первых, требовалось углубленное исследование самого восточнославянского общества накануне и в процессе возникновения государства, особенностей нового политического образования в начальный период и его последующей эволюции, то есть изучения Древнерусского государств как такового; во-вторых, — было необходимо изучение восточнославянского общества и Древнерусского государства в контексте тех процессов, которые происходили в окружающем его средневековом мире. Первое направление успешно и разносторонне развивается как историками, так и археологами начиная со второй половины XIX в. и особенно интенсивно — во второй половине ХХ — начале XXI в. Особенно существен вклад археологов последних десятилетий, в результате их трудов перед нами начинает проступать принципиально новая картина восточнославянского мира накануне образования Древней Руси [2]. Второе же направление распалось в послевоенной историографии на несколько более или менее самостоятельных областей, среди которых наибольшее внимание привлекали международные связи Древнерусского государства и определение его места в системе средневековых государств. В книге В. Т. Пашуто «Внешняя политика Древней Руси» Древнерусское государство домонгольского времени впервые предстало как могущественная европейская держава, интегрированная в средневековый мир экономически и политически [3]. Другой интенсивно изучаемой областью было выявление влияний Византии, Скандинавских стран, кочевого мира на политический строй и культуру Руси — в наиболее полной форме эта проблематика была сформулирована в совместном докладе З. В. Удальцовой, Я. Н. Щапова, Е. В. Гутновой, А. П. Новосельцева [4], а затем развита Г. Г. Литавриным, Я. Н. Щаповым и многими другими историками.

Однако еще один ключевой вопрос — об историческом контексте возникновения восточнославянской государственности — остался практически в стороне. Одним из немногих обращений к этому вопросу были работы о становлении предгосударственного образования на северо-западе Восточной Европы (в Волховско-Ильменском регионе) как проявлении процессов, охвативших в VIII—X вв. весь Балтийский регион, что позволило Г. С. Лебедеву предложить понятие «Циркумбалтийский регион», который включал как страны по берегам Балтийского моря, так и Северо-Западную Русь [5]. Более глобальные, общеевропейские процессы, которые и привели к интенсификации социально-политического развития народов Балтийского региона и Северо-Западной Руси, и роль в этих процессах протяженных систем коммуникаций были отмечены в ряде статей [6].

Таким образом, если внутреннее развитие восточнославянского общества во второй половине I тыс. интенсивно изучается, то не только не изученным, но и фактически не сформулированным остается и поныне один из центральных для объяснения ранней истории Руси вопрос: в каком историческом контексте возникло и формировалось Древнерусское государство, какие экономические, политические, культурные явления и процессы общеевропейского или евразийского масштаба вызвали к жизни перерастание восточнославянских племенных структур в государственные или оказали воздействие на их трансформацию, причем трансформацию чрезвычайно скорую — на протяжении всего четырех столетий, тогда как, например у скандинавских племен, также развивавшихся без тесных контактов с античной цивилизацией, резкое социальное расслоение существовало еще в эпоху бронзы (1500–500 гг. до н. э.), но первые раннегосударственные образования относятся ко времени не ранее VIII в. (в Дании), а средневековые государства возникают практически одновременно с Древнерусским государством — во второй половине Х — первой половине XI в. Следовательно, изучение широкого исторического и географического контекста формирования Древнерусского государства является насущной задачей.

В 1920-е гг. Анри Пиренн предположил, что средиземноморская цивилизация погибла не в V—VI вв. под ударами германских варваров, а позже, в результате арабских завоеваний VII в. В течение нескольких десятилетий арабы установили власть над Северной Африкой, Ираном и Центральной Азией, захватили часть византийских владений в Малой Азии, проникли на Пиренейский полуостров и овладели Сицилией.

Согласно «тезису Пиренна», арабские владения отделили остатки Западной Римской Империи от Восточной (Византии), что разрушило систему средиземноморских коммуникаций, прервало цветущую до того времени торговлю Запада и Востока, привело к упадку городов в Европе и вызвало изоляцию меровингский Франкии от Средиземноморья. Это имело катастрофические последствия для Западной Европы, которая получала с юга не только предметы роскоши, пряности, посуду, но — прежде всего — золото и серебро из Северной Африки в количестве, необходимом для укрепления положения знати. Не случайно эпоха Великого переселения народов была золотым веком Европы: огромное количество массивных золотых украшений с эмалевыми или гранатовыми вставками производилось германскими мастерами. Последующее возвышение Каролингов, по мнению А. Пиренна, происходило на основе совершенно иных экономических связей: «…Шарлеманя невозможно представить без Мухаммеда. В VII в. древняя Римская империя в реальности стала Восточной империей; империя Карла была Западной империей… Каролингская империя, или скорее империя Шарлеманя, была строительными подмостками средних веков» [7].

«Тезис Пиренна», во многом определивший изучение экономической истории Европы раннего Средневековья в середине — второй половине ХХ в., был частично подтвержден археологическими и нумизматическими материалами, частично скорректирован и уточнен следующими поколениями ученых [8]. Теперь не вызывает сомнений, что угасание античной цивилизации, сначала в Западном, а затем и в Восточном Средиземноморье было длительным и более ранним, чем представлялось А. Пиренну, процессом, облегчившим арабам быстрый захват Переднего Востока, Северной Африки и Пиренейского полуострова. Объем торговых операций в Европе резко сократился уже к началу VII в., в предыдущее столетие практически прекратилась жизнь в городах римской Галлии и Британии, лишь немногие из них уцелели, но сократились в размерах, утратили былой архитектурный облик, а их жители вернулись к занятиям сельским хозяйством. Ярким примером является Йорк: римская крепость Eboracum, основанная в 71 г. и ставшая столицей провинции Нижняя Британия, превратилась к IV в., концу римского присутствия в Британии, в процветающий город с мощными укреплениями, большим амфитеатром, богатыми виллами в округе. Уход римских легионов привел город в запустение. Захваченный в начале V в. англами и переименованный в Эофорвик, он остался важным политическим и экономическим центром Нортумбрии (позднее ее столицей), но строиться он начал не на развалинах римского города, а рядом с ним, за его стенами. Римский город превратился в руины, а амфитеатр — в свалку отходов. Новое, германское по своему населению и облику поселение лишь в VII в. превращается в город [9].

Арабские завоевания лишь довершили экономический упадок, и экономика Западной Европы, лишившейся привычных поставок из Средиземноморья вина и масла, предметов роскоши, золота и значительной части серебра (добыча серебра в Англии обеспечивала по преимуществу внутренние потребности), переживала в VI—VII вв. острый кризис. Переживала кризис и Византия: в VII в. она утратила свои владения, снабжавшие империю зерном, разрушилась сеть коммуникаций в Восточном Средиземноморье. Однако, как показали многочисленные археологические исследования, Европа все же не была полностью оторвана от Средиземноморья, как полагал А. Пиренн [10], связи сохранялись, но в значительно меньшем объеме.

Важнейшим развитием «тезиса Пиренна» стало объяснение выхода Западной Европы из экономического упадка в эпоху Каролингов. Шведский нумизмат С. Булин привлек внимание к другому региону Европы — северному, бурное развитие которого приходится на VIII—X вв. На нумизматическом материале С. Булин убедительно показал, что начиная с VIII в. в Европе формируются две более или менее независимые поначалу крупные экономические области: южная и северная [11].

На юге, в исламском мире, процветает торговля с востоком в противоположность Западной Европе и Византии. Расширение Арабского халифата через Иранское плато до Средней Азии привело к включению в его состав земель, где находились богатейшие серебряные рудники, — Хорасана и Трансоксании, поставило под его власть крупнейшие торговые центры Шелкового пути Бухару и Самарканд. Сеть торговых коммуникаций охватила как старые пути, составлявшие Великий Шелковый путь, так и новые, по преимуществу морские, на которых расцвели торговые города и крупные ремесленные центры, располагавшиеся на пересечениях морских путей и их сочленениях с сухопутными дорогами: на побережьях Красного моря (Джидда), Персидского залива (Сираф, Сохар), Индийского океана (на африканском берегу: Манда, Занзибар, Килва) и вплоть до устья Инда (Банбхор, или Бамхор, неподалеку от совр. Карачи). При Аббасидах горизонты арабского мира раздвинулись еще далее на восток: корабли из Сирафа и Сохара совершали регулярные плавания не только в Шри-Ланку, но и на восточное побережье Индостана и достигали даже Китая [12].

На севере же в Меровингскую эпоху возникает и крепнет североморская торговля, которая позднее охватывает Балтику, а затем и Восточную Европу, через которую начали осуществляться связи с восточными провинциями Халифата [13]. Таким образом, С. Булин обосновал существование единого экономического пространства (хотя и не называл его таким образом), распространившегося от Рейнской области и берегов Северного моря до Волги и Каспия.

«Тезис Булина» фактически распространял «тезис Пиренна»: как Шарлеманя невозможно себе представить без Мухаммеда, так его невозможно представить себе и без Рюрика.

Последующие исследования не отменили полностью ни «тезис Пиренна», ни «тезис Булина», хотя внесли в них существенные коррективы. Радикальный пересмотр раннесредневековой геоэкономической ситуации «по Пиренну» предпринял М. МакКормик, фундаментальное исследование которого получило широкое признание [14]. Истоки средневековой европейской экономики и урбанизации после общего упадка в VI—VII вв. он видит, как и А. Пиренн и С. Булин, в торговле и налаженных коммуникациях. Однако, используя просопографический метод и собрав сведения о 699 путешественниках, купцах, паломниках, дипломатах, по преимуществу VII—IX вв., но также обращаясь и к нумизматическому материалу и сведениям письменных источников, он убедительно показал, что христианское и арабское Средиземноморье не только сплеталось в единую систему, но и оказало стимулирующее влияние на каролингскую Европу. При том что в центре интересов автора лежат Средиземноморский регион и Каролингская империя, он обращает специальное внимание на «торговые миры» за их пределами, и в первую очередь на «северную дугу» (the northern arc), которая простиралась от Рейнской области и Фризии через Балтику до Каспийского моря и представляла собой сложную систему коммуникаций [15]. М. МакКормик рассматривает различные виды обмена ценностями: дани, дары, выплаты наемникам, но отдает безусловный приоритет торговле как главному предназначению путей. В отличие от большинства предшественников, которые полагали главным предметом импорта из Восточной Европы пушнину [16], МакКормик считает более важной и имевшей общеевропейское значение работорговлю: «ненасытный аппетит (мусульман. — Е. М.) на северных рабов обеспечил первый важный стимул к развитию европейской торговой экономики» [17]. Таким образом, показав, что арабские завоевания способствовали росту европейской экономики в VIII в. и Средиземноморье не оставалось замкнутой экономической зоной, МакКормик открыл новые перспективы в исследовании становления средневековой экономики [18].

Одним из первых следствий развития главного тезиса МакКормика о роли средиземноморско-франкских торговых связей в становлении европейской экономики стала попытка Р. Ходжеса пересмотреть место скандинавов в этом процессе. Если некоторые — крайне немногие во второй половине ХХ в. — историки и археологи (но прежде всего авторы популярных книг и массмедиа), переоценивая значение викингских походов, рассматривали их как движущую силу экономического возрождения Европы, то он видит в викингах [19] «не причину изменений в эту эпоху, но соучастников в сложном преобразовании латинского христианского мира после зенита Каролингской империи» [20].

Наряду с уже охарактеризованным выше уточнением времени и характера экономического кризиса VI—VII вв., способов и форм его преодоления пересмотру подверглись также базовые, исходные понятия раннесредневековой экономики.

Прежде всего в рамках экономической антропологии, основы которой были заложены Б. Малиновским и К. Поланьи еще в первой половине — середине ХХ в. [21], было обосновано коренное, качественное отличие доиндустриальных форм экономики от капиталистической — неотделимость экономических отношений от социальных, более того, зависимость первых от вторых. Экономика в ранних обществах не образует отдельной области, а «погружена», «встроена» в само общество, и потому экономические отношения должны рассматриваться как социо-экономические. Основополагающими для экономики ранних обществ были признаны принципы реципрокности [(взаимо)обмена] и редистрибуции (перераспределения) [22].

Соответственно подвергся переоценке как сам концепт «торговля», так и определение ее места в раннесредневековой экономике, что оказалось чрезвычайно существенным для понимания экономических процессов в раннесредневековой Европе. В научный обиход было введено более широкое понятие — «обмен», которое включает как организованную форму, применяющую денежные эквиваленты товаров, — собственно торговлю, так и иные разнообразные формы перехода ценностей из рук в руки, включая и такие, которые не требуют обязательного использования денег [23]. Такие формы могут быть и личностными, то есть предполагающими возникновение социальных связей между участниками обмена, например престижные дары, бартер и др., и безличностными, то есть не требующими установления социальных связей, например плата наемникам, торговые пошлины и многое другое. Для западноевропейского раннего Средневековья речь теперь идет не только о торговле, но и о других формах обмена, поскольку они играли не менее важную роль в обогащении элиты и формировании экономической основы возникновения государств.

При этом существуют принципиальные различия в воздействии на общество разных форм обмена и торговли: внутренних, совершаемых в пределах замкнутой социальной системы, и внешних, между различными общественными коллективами (родами, племенами и племенными объединениями, ранними государствами). Наиболее интенсивное и разноплановое воздействие на развитие общества оказывают внешний обмен и торговля. Степень их влияния увеличивается по мере вовлечения в обмен большего числа обществ, особенно стоящих на разных ступенях развития. В отличие от обществ с рыночной экономикой, где результаты торговли, как внешней, так и внутренней, проявляются по преимуществу в экономической сфере, в ранних обществах ее собственно экономический эффект незначителен: престижный обмен и торговля (предметы роскоши длительное время являются основной категорией товаров) обслуживают лишь небольшую часть общества — формирующуюся знать и практически не затрагивают более широкие слои населения. Поэтому обмен и торговля в ранних обществах в первую очередь стимулируют их социальное, а не экономическое развитие, прежде всего социальную стратификацию. Они позволяют концентрировать богатства в руках тех его представителей, которые осуществляют контроль над торговлей, укрепляют их статус и, консолидируя правящий слой, оказывают влияние на политическое устройство общества.

Однако далеко не во всех регионах мира и не во всех обществах торговля может рассматриваться как один из важных факторов социального и политического развития. Хотя обмен и торговля являются одним из повсеместно распространенных видов деятельности, лишь в отдельных регионах создавались условия для крупномасштабной дальней торговли, вовлекающей в сферу ее действия ряд обществ. Она могла служить предпосылкой для ускорения социально-политического развития лишь там, где в силу природных условий или иных причин устанавливались протяженные линии торговых коммуникаций и где соответственно в сфере торговли участвовал ряд политически невзаимосвязанных обществ.

Наконец, в рамках экономической антропологии была пересмотрена роль главных каналов коммуникации — путей, которые ранее рассматривались почти исключительно в экономическом аспекте — как пути торговые [24]. Исследования К. Поланьи и др. [25] показали, что значение протяженных торговых путей далеко выходило за область торговли. Сложившаяся крупная магистраль являла собой отнюдь не просто дорогу, сухопутную или водную, по которой проходили караваны купцов. Вдоль нее вырастали поселения, обслуживавшие путешественников; пункты, контролировавшие опасные участки пути; места для торговли с местным населением (ярмарки) и т. д. [26] Путь обрастал сложной системой связанных с ним комплексов, число и функциональное разнообразие которых постепенно росло. Одновременно происходило расширение территории, в той или иной степени взаимодействовавшей с торговым путем, откуда поставлялось продовольствие, а при возможности и товары, реализуемые в самой торговле. Путь концентрировал и стягивал окружающие территории, вовлекал округу в сферу своего функционирования, то есть играл консолидирующую роль. Путь дальней торговли, таким образом, представлял собой более или менее широкую зону, тяготевшую к нему.

В этой зоне протекание экономических и социальных процессов определялось требованиями дальней торговли или стимулировалось ею. Участие в ней и тем более контроль над отдельными участками пути привлекали верхушку местного общества возможностями быстрого обогащения. С одной стороны, это вело к ускорению имущественной и социальной дифференциации как общества в целом, так и самого нобилитета, приводя к иерархизации знати. С другой — вызывало перемещение знати к ключевым пунктам пути и ее сосредоточение в уже возникших или вновь основываемых ею поселениях, которые тем самым приобретали положение не только торговых и ремесленных, но и административных центров. В зонах крупных торговых путей создавались благодаря этому предпосылки для более интенсивного социально-политического развития, нежели в сопредельных, подчас населенных тем же этносом землях, не имевших связи с торговой магистралью.

В настоящей книге история Древней Руси исследуется через призму ее связей с внешним миром в широком историко-географическом, источниковом и историографическом контексте. Мы рассматриваем систему трансконтинентальных коммуникаций далеко не только как торговую сеть, но прежде всего как мощный стимул социально-политического развития, канал распространения культурных и технологических импульсов, проводник новых идей и представлений. Такой подход даст возможность выйти на качественно новый уровень обобщения по целому ряду проблем, таких как становление системы трансконтинентальных евразийских путей, функционирование важнейших речных и сухопутных путей Восточной Европы, предпосылки и ход образования Древнерусского государства, складывание его территории, его внешняя политика на разных направлениях, его роль и место в средневековом мире.

Примечания

1. Hodges, Whitehouse 1983. P. vii.
2. ДГ 2012; Русь 2012.
3. Пашуто 1968.
4. Удальцова и др. 1980.
5. Wikinger und Slawen 1982 (перевод на русский язык с добавлением статей: Славяне и скандинавы 1986); Лебедев 2005.
6. Мельникова 2010. С. 43–57.
7. Pirenne 1937. Р. 234–235 (впервые изложено в статье, опубликованной в журнале «Revue belge de Philologie et d’Histoire». 1922. Vol. 1. Р. 77–86).
8. См., в частности: Lopez 1943. P. 14–38; Hodges, Whitehouse 1983; Delogu 1998. P. 15–40.
9. См.: James 2001; Palliser 2014.
10. Riising1952. P. 87–130.
11. Bolin 1953. P. 5–39 (впервые опубликовано на шведском языке в журнале «Scandia. Tidskrift för historisk forskning». 1939. В. 12. S. 181–222).
12. Hodges, Whitehouse 1983. P. 123–149.
13. Hodges, Whitehouse 1983. Р. 77–122.
14. McCormick 2001.
15. McCormick 2001. P. 562–564.
16. Martin 1986.
17. McCormick 2001. Р. 778.
18. McCormick2008. Р. 83–97.
19. Собственно, следовало бы говорить о скандинавах вообще, а не о «викингах», поскольку термин víkingr использовался в древнескандинавских письменных памятниках применительно только к участникам грабительского похода, как и слово víking никогда не употреблялось для обозначения торговой или какой-либо иной поездки, кроме морского набега. См.: Jesch 2002. Р. 107–121.
20. Hodges 2006. Р. 162.
21. Malinowski 1921; Polanyi 1944; Polanyi 1968; Dalton 1961. P. 1–25. Ср.: Щапов 1970. С. 85–119.
22. Wickham 2008. P. 19–31.
23. Exchange Systems 1977; Earle 1982.
24. См.: Leighton 1972; Untersuchungen 1989.
25. Polanyi 1968; Trade and Market 1957; Ср.: Брюсов 1957. С. 14–28.
26. Polanyi 1963. P. 30–45; Polanyi 1978. P. 92–117.