Предисловие - Гражданское общество и политическая теория

Гражданское общество и политическая теория Коэн Ж., Арато Э. Пер. с англ. 2003 г. 300 Р

Данная книга представляет собой труд по теории демократии. Однако в отличие от всего ранее написанного на данную тему, она не сосредоточена непосредственно на исследовании политических институтов и не ограничивается областью нормативной политической философии, хотя и то и другое занимает на ее страницах достойное место. У авторов иная, двоякая цель: продемонстрировать, что понятие гражданского общества имеет прямое отношение к современной политической теории, и предложить хотя бы общие рамки теории гражданского общества, применимой к анализу сегодняшней ситуации. Тем самым авторы надеются заполнить зияющий пробел в современных исследованиях по теории демократии. Любая теория демократии исходит из той или иной модели общества, но никто еще не поставил вопроса о том, какой тип гражданского общества наиболее соответствует современному демократическому государственному устройству [1]. Иными словами, до сих пор остается неясным, как соотносятся различные нормативные модели демократии (или различные проекты демократизации) со структурами, институтами и динамикой развития гражданского общества; одной из причин тому является недостаточная разработанность современной теории гражданского общества. Задача настоящего исследования как раз и состоит в том, чтобы приступить к разработке такой теории.

Понятие гражданского общества, которое допускает целый ряд определений и может употребляться в различных значениях, стало ныне весьма популярным благодаря той борьбе, которая ведется во многих частях света с коммунистическими и военными диктатурами. В то же время статус этого понятия применительно к условиям либеральных демократий остается весьма неопределенным. Одни отождествляют гражданское общество с фактическими достижениями Запада, исключая тем самым всякую возможность использовать концепцию гражданского общества для критического исследования дисфункций и несправедливостей, присущих нашему типу обществ. Другие видят в ней разновидность раннесовременной политической философии, совершенно не соответствующую многосложным реалиям нынешнего общества. Мы же утверждаем, что само понятие гражданского общества обозначает как раз ту область современной жизни Запада, для которой логика административных и экономических механизмов создает наибольшие опасности; но вместе с тем именно в этой «зоне» заложен потенциал дальнейшего развития демократии в условиях «реальных либерально-демократических режимов». Развивая данный тезис, мы продемонстрируем современность концепции гражданского общества, равно как и применимость его нормативно-критического инструментария ко всем типам нынешних обществ.

В защиту каждой из трех охарактеризованных выше позиций часто приводятся вполне серьезные аргументы, и мы намерены подробно остановиться на них. Так, мы попытаемся показать, что аргументы в пользу первых двух позиций обязаны своей популярностью неадекватным трактовкам концепции гражданского общества, до сих пор бездумно возрождаемым в дискуссиях, ведущихся в странах Латинской Америки, Восточной Европы и Запада. Все эти аргументы отличает отсутствие четких представлений о том, как соотносятся между собой понятия «гражданское» и «буржуазное» общество: ведь в немецком словосочетании burgerliche Gesellschaft и в некоторых восточноевропейских языках эти термины неразличимы. Здесь перед нами не просто терминологическая проблема, так как программа, построенная на провозглашении бинарной оппозиции «гражданское общество-государство» и нацеленная на противодействие этатистским диктатурам, которые проникают во все сферы экономики и независимой социальной жизни, подчиняя их себе, отстаивает, как нам представляется, автономию и гражданского, и буржуазного. Безусловно, демократические движения Восточной Европы уповают на силу новых автономных форм дискурса, ассоциаций и солидарности, т. е. на элементы гражданского общества. Но при этом они не разграничивают в достаточной степени задачу установления жизнеспособной рыночной экономики (безотносительно к тому, какая именно форма собственности заменяет государственную собственность и государственный контроль) и проект укрепления гражданского общества по отношению к государству и высвободившимся рыночным силам. Но, как нам известно из истории стран Запада, стихийные силы капиталистической рыночной экономики способны являть собой не меньшую угрозу для социальной солидарности, социальной справедливости и даже для автономности [различных сфер общества и социальной жизни — Пер.], чем административная власть современного государства. Наша мысль состоит в том, что в обществах, где функционирование рыночной экономики уже обрело или обретает собственную независимую логику, только концепция гражданского общества, надлежащим образом дифференцированного от экономических структур (а значит, и от «буржуазного общества»), способна составить ядро критической политической и социальной теории. В противном случае после успешного перехода от диктатуры к демократии недифференцированное представление о гражданском обществе (воплощенное в лозунге «общество против государства») быстро утратит свой критический потенциал. Таким образом, только реконструкция понятия гражданского общества в рамках трехчастной модели (отделяющей гражданское общество как от государства, так и от экономических структур) позволяет этому понятию не только играть оппозиционную роль в условиях авторитарных режимов, но и возрождать свой критический потенциал в условиях либеральной демократии.

Начнем с рабочего определения. Под «гражданским обществом» [2] мы понимаем сферу социальной интеракции между экономикой и государством, состоящую, в первую очередь, из сфер наиболее близкого общения (в частности, семью), объединений (в частности, добровольных), социальных движений и различных форм публичной коммуникации. Современное гражданское общество создается с помощью определенных форм самоконституирования и самомобилизации. Оно институционализируется и генерализируется посредством законов и, в особенности, субъективных прав, стабилизирующих социальную дифференциацию. Самосозидание (независимая деятельность) и институционализация [3] не обязательно подразумевают друг друга, они могут осуществляться независимо друг от друга, но в долгосрочной перспективе оба этих процесса составляют неотъемлемое условие воспроизводства гражданского общества.

Было бы ошибкой отождествлять гражданское общество с социальной жизнью в целом, протекающей вне узко понимаемых государственных и экономических процессов. Во-первых, необходимо и важно отличать гражданское общество от политического общества, являющегося сферой жизни партий, политических организаций и органов публичной политики (в частности, парламентов), а также от экономического общества, состоящего из организаций, занятых производством и распределением — обычно это фирмы, кооперативы, партнерства и т. д. Как политическое, так и экономическое общество возникает на основе гражданского общества, и их объединяет с ним ряд общих организационных и коммуникативных форм; институционализируются они посредством прав (в частности, политических прав и прав собственности), являющихся органичным продолжением тех прав, что стоят на страже гражданского общества. Но акторы политического и экономического обществ являются непосредственными участниками осуществления государственной власти и экономического производства, задача их — контролировать соответствующую сферу, управлять ею. Они не могут позволить себе поставить стратегические и инструментальные критерии в зависимость от характерных для гражданского общества типов нормативной интеграции и открытой коммуникации. Даже в своем парламентском воплощении публичная сфера политического общества предполагает наличие важных формальных и временных ограничений, налагаемых на процесс коммуникации. В свою очередь, политическая роль гражданского общества непосредственно связана не с контролем или захватом власти, а с влиянием, проводником которого являются демократические ассоциации и свободная дискуссия в интеллектуальных кругах. Подобная политическая роль неизбежно сопряжена с распыленностью и неэффективностью воздействия. Таким образом, без политического общества как некоего посредника между гражданским обществом и государством не обойтись, как не обойтись и без жесткой увязки политического общества с обществом гражданским. В принципе то же можно сказать и о взаимоотношениях между гражданским и экономическим обществом, даже если исторически, при капитализме, экономическое общество было более надежно изолировано от влияния гражданского общества, чем общество политическое, несмотря на все притязания элитарных теорий демократии. Вместе с тем легализация профсоюзов, коллективных договоров, совместного определения экономической политики и т. д. свидетельствует о влиянии гражданского общества на общество экономическое и позволяет последнему играть роль посредника между гражданским обществом и рыночной системой.

Во-вторых, дифференциация гражданского общества как от экономического, так и от политического общества позволяет предположить, что данная категория должна так или иначе включать в себя все те общественные явления, которые не являются непосредственно связанными с государством и экономикой, или хотя бы иметь отношение к этим явлениям. Но это справедливо лишь применительно к сознательно создаваемым ассоциациям, к случаям самоорганизации и организованной коммуникации. Фактически гражданское общество являет собой только один из аспектов запечатленного в социологии мира норм, ролей, образов поведения, отношений, сфер компетенции и форм зависимости; иначе говоря, оно есть особый угол зрения, позволяющий нам видеть этот мир как сознательное создание ассоциаций и как жизнь в ассоциациях. Достичь подобного ограниченного подхода к понятию гражданского общества значит очертить его отличие от социокультурного жизненного мира, который как более широкая категория «социального» включает и гражданское общество. Соответственно, под гражданским обществом понимаются такие структуры, как социализация, ассоциация и организованные формы в той мере, в какой они институционализированы или находятся в процессе институционализации.

И наконец, мы хотели бы подчеркнуть, что в условиях либерально-демократического правления было бы ошибкой считать гражданское общество по определению противостоящим экономике и государству. Наши представления об экономическом и политическом обществах (которые, нужно признать, усложняют нашу трехчастную модель) относятся к числу сфер-посредников, через которые гражданское общество способно влиять на политико-административные и экономические процессы. Антагонистическим отношение гражданского общества или его акторов к экономике или государству становится лишь тогда, когда эти последние не справляются с ролью посредников или когда институты экономического и политического общества начинают изолировать процессы принятия решений и тех, кто эти решения принимает, от воздействия со стороны социальных организаций, инициатив и публичного обсуждения.

Структура книги

Мы намерены доказать, что главный смысл дебатов, приведших к оживлению политической и социальной теории как на Востоке, так и на Западе [4], состоит не просто в защите общества от государства и экономики, а в выяснении того, какой из разновидностей гражданского общества следует отдать предпочтение. Однако у этого вопроса есть и свой «второй план». Ныне, как никогда ранее, актуальна тема разочарования, привнесенная высказыванием Макса Вебера о том, что мы, современные люди, живем в век утраты иллюзий. Секулярные политические утопии стали, как нам представляется, продолжением великих мобилизующих религиозных мировоззрений прошлого столетия. Крушение марксизма как самой значительной из радикально-демократических и социалистических утопий нашего времени уже заставило некоторых мыслителей провозгласить конец истории и повсеместную победу весьма банальной разновидности либерализма. Теперь, когда революционная риторика коммунизма потерпела окончательное (и заслуженное) поражение, перед политологами встал вопрос о том, имеет ли вообще право на существование утопический образ мышления как таковой, а также все соответствующие ему радикальные политические проекты. Верно ли, что мобилизующим идеалам эпохи раннего утопизма нет в наши дни иного места, кроме как на свалке истории?

Великие идеалы, порожденные эпохой демократических революций — свобода, политическое и социальное равенство, солидарность и справедливость, — уходили своими корнями во взаимоисключающие тоталитарные утопии: анархизм, либертарианство, радикальную демократию, марксизм. Трезвый подход к истории последних полутора столетий заставит всякого серьезного мыслителя отказаться от попыток воскресить любую из названных утопий в ее первозданном виде. Однако в равной степени немыслимым следует признать общество, лишенное норм поведения, общество, не вырабатывающее политических проектов: ведь при подобном положении дел неизбежен уход граждан в частную жизнь или в «реализм», а это лишь иное название для эгоизма; построенная на эгоизме политическая культура просто не обеспечит достаточной мотивации не только для развития, но и для сохранения существующих прав, демократических институтов, социальной солидарности или независимости.

Мы утверждаем, что возрождение дискурса гражданского общества дает в этом смысле некоторую надежду. Ибо сам факт возникновения этого дискурса свидетельствует о том, что коллективные акторы и симпатизирующие им теоретики все еще продолжают ориентироваться на утопические идеалы современности, такие, как основные права, свобода, равенство, демократия, солидарность и справедливость, — даже если та, революционная риторика, в контексте которой и были сформулированы данные идеалы, доживает последние дни. Ведь и само гражданское общество возникло как некая новая разновидность утопии — так называемая утопия «самоограничения», включающая в себя целый спектр дополнительных форм демократии и сложную систему гражданских, социальных и политических прав, которые должны быть совместимы с современной дифференциацией общества. Именно этот утопический идеал сыграл фундаментальную, хотя и регулятивную, роль в построении как данной книги в целом, так и ее отдельных частей.

В первых двух частях анализируются главные теории гражданского общества, возникшие в XIX-ХХ вв., и основные направления критики данных теорий. Во введении мы даем обзор общетеоретического значения проблемы гражданского общества, рассматривая ее через призму трех основных дискуссий, идущих внутри современной политической теории: мы имеем в виду дискуссии между элитарной демократией и демократией участия, между либерализмом и коммунитаризмом, а также между критиками и защитниками государства всеобщего благосостояния. Данное рассмотрение опирается по большей части на американские источники. Наша цель заключается здесь не в доказательстве того, что концепция гражданского общества позволяет разрешить все относящиеся к данной теме споры, а в том, чтобы показать, что в каждом из рассмотренных случаев данная концепция открывает новые, неожиданные возможности для синтеза.

Но о какой концепции идет речь? Оставляя за скобками предложенную выше рабочую дефиницию, гл. 1 вводит концепцию гражданского общества сознательно бессистемным образом, воспроизводя тем самым всю ту неоднозначность, с которой используют это понятие интеллектуалы, состоящие в определенных социальных или политических движениях или близкие к этим движениям. Поскольку же областью наших интересов является политика, то для того, чтобы внести свой вклад в рассмотрение проблемы, следует, как нам кажется, прежде всего воспользоваться опытом современного дискурса. Исследование соответствующих политических мотиваций мы начинаем с рассмотрения четырех «идеальных типов» дискурса: польского (демократическая оппозиция), французского («вторые левые»), немецкого (реалисты-«зеленые») и латиноамериканского (новые демократические левые). В каждом из этих дискурсов концепция гражданского общества и составляющие ее категории играли центральную роль в попытках сформулировать нормативные проекты либерализации и демократизации. Мы не считаем рассмотренные нами типы дискурса полностью репрезентативными; и тем более не считаем мы, что эти дискурсы сами по себе содержат (или заменяют) политический анализ тех четырех контекстов, в которых перечисленные дискурсы возникли. Только в случае с Восточной Европой мы возвращаемся к анализу (теперь уже основываясь на разнообразных первичных и вторичных источниках) судеб интеллектуального проекта при наличии многообразных и непростых ограничений. Эту часть своего анализа мы завершаем сравнением данных четырех дискурсов гражданского общества и выявлением существенных различий между ними; только после этого мы ставим вопрос о том, возможно ли создать единую, обладающую критической направленностью концепцию гражданского общества, вытекающую из тех интеллектуальных контекстов, которые связаны с современными формами деятельности. В главе показано, чем различаются между собой эти разнородные и бессистемные попытки, что их объединяет и почему есть смысл рассматривать их во взаимосвязи.

В книге доказывается, что, несмотря на возрождение концепций гражданского общества, изменения, произошедшие в ХХ в., лишают силы основные положения этой концепции. Нормы гражданского общества — права личности, право на неприкосновенность личной жизни, на создание добровольных ассоциаций, формализованная законность, плюрализм, публичность, свобода предпринимательства — все это в западном обществе институционализировалось противоречивым и разнородным образом. Логика капиталистической частной собственности и рынка часто вступает в конфликт с плюрализмом и свободой ассоциаций, а логика бюрократизации — с логикой парламентского формирования общей воли. Принципы репрезентативного, всеобъемлющего политического процесса законотворчества под общественным контролем противоречат новым формам маргинализации и господства, сложившимся в обществе, в экономике, в государстве. Кроме того, ввиду произошедших за последний век структурных изменений любая попытка отождествить «государство» с «политическим обществом» или «гражданское общество» с «частным» представляются анахронизмом. А если так, то может ли какая-либо категория раннесовременной философии политики сохранять свое значение в современном мире?

В гл. 2 мы вкратце излагаем концептуальную историю раннесовременных версий гражданского общества и проводим теоретический анализ мастерски осуществленного Гегелем синтеза. Все эти шаги относятся, так сказать, к необходимым пролегоменам теории гражданского общества на историко-теоретическом уровне. Ведь позиция Гегеля как наиболее значительного из живших в XIX в. предшественников и вдохновителей современного анализа гражданского общества оставалась неоспоримой. Восстановить категориальное богатство понятия гражданского общества возможно лишь через анализ гегелевской концепции, вобравшей в себя все имеющиеся интерпретации данного понятия. Конечно, мы не можем претендовать на представление целостного анализа эволюции гегелевской политической философии, предполагающего учет не только всех его работ, имеющих отношение к данной теме, но, возможно, даже и полного спектра вторичной литературы, посвященной самому важному для нас сочинению — Философии права. Тем не менее гегелевская теория имеет решающее значение, потому что в ней реконструкция гражданского общества осуществляется на трех уровнях (на уровне законности, плюрализма и ассоциаций, публичности), а также потому, что связь между гражданским обществом и государством Гегель мыслит в терминах опосредования и взаимопроникновения. Как показано в гл. 1, современный дискурс не добавил ни одной фундаментальной категории к таким категориям, как легальность, частное, множественное, ассоциация, публичность и опосредование (единственное новшество составляет категория социальных движений); и наиболее продвинутые из современных авторов (например, Михник, О’Доннел и Кардозо) работают со всеми этими категориями.

Неясности, присутствующие в собственно гегелевской концепции гражданского общества (как, пожалуй, и тот факт, что проблему отчуждения системы потребностей Гегель постоянно пытается разрешить на путях этатизма), проистекают из включения им экономики в гражданское общество в качестве одного из уровней последнего. Привлечение к нашим рассуждениям концепций Грамши и Парсонса позволяет показать, что фундаментальную гегелевскую концепцию можно усовершенствовать, введя трехчастную модель дифференциации, устанавливающую разграничение как между гражданским обществом и экономикой, так и между гражданским обществом и государством. Однако в гл. 3 мы утверждаем, что на разработках как Грамши, так и Парсонса отрицательно сказался тот факт, что в теоретическом плане данные три сферы рассматриваются ими исключительно с позиций монизма и функционализма. Подобный подход привел Грамши к глубоко неоднозначной оценке современного гражданского общества и перспектив его развития в контексте свободного социалистического общества. Что же касается Парсонса, то комбинация нормативного и функционалистского подходов (проведенная им весьма безыскусно) оборачивается открытой апологетикой современной американской разновидности гражданского общества. Мы хотели обратить внимание читателей на то, какие опасности заложены в обеих разновидностях функционализма.

В первых трех главах показано, что концепция гражданского общества продолжает оказывать существенное влияние на главные социально-политические теории современности. В частности, в гл. 3 доказывается, что решение тех теоретических задач, осуществить которые был призван гегелевский синтез, только выиграет, если мы откажемся от свойственного Гегелю этатистского настроя и введем дифференциацию, предполагающую более четкое, чем у него, разграничение между, с одной стороны, гражданским обществом, а с другой, системой потребностей. Таким образом, теории Грамши и Парсонса представляют собой преодоление экономизма и этатизма, свойственных гегелевской политической философии.

Не обошлось и без критики возникших в ХХ в. трактовок гражданского общества. Многие посчитали, что эти трактовки страдают анахронизмом, нормативной непроработанностью, либо и тем и другим одновременно. Соответственно во втором разделе книги мы воспроизводим и оцениваем четыре основных типа критики, потенциальными объектами которой, по нашему мнению, в той или иной степени являются все ныне существующие концепции гражданского общества. Конечно, возможны и другие способы концептуализации имеющихся критических подходов; кроме того, мы наверняка назвали не всех критиков концепции гражданского общества — любой анализ предполагает отбор материала. Мы же решили выделить четыре модели критики: нормативную (гл. 4), историцистскую (гл. 5), генеалогическую (гл. 6) и критику с позиций теории систем (гл. 7). За исключением историцистской модели, которую мы отождествляем с работами трех авторов, каждый из подходов описывается нами на примере работ какого-либо одного теоретика, благодаря чему достигается максимальная целостность и единство изложения. По той же причине в каждом из случаев сами мы ограничиваемся имманентной критикой, оставляя изложение собственной позиции на потом. Однако по ходу изложения мы отмечаем, что некоторые критики реконструировали один из аспектов классической (гегелевской) концепции гражданского общества, даже если в целом данная концепция оспаривалась ими. К тому же каждый из критиков сумел поставить под сомнение по крайней мере одну из соперничающих концепций. Так, Ханне Арендт удалось (в отличие от Шмидта) представить понятие публичной сферы как истинно политическую концепцию, а Хабермас (в противовес Арендт) смог восстановить в рамках модели опосредования бифуркацию понятия публичного; разработанная Фуко генеалогия современных властных отношений явилась противоположностью всем функционалистским моделям, а понятие дифференциации у Лумана противостоит аналогичным понятиям Шмидта и Хабермаса.

Третий раздел отличается от двух предыдущих большей систематичностью и меньшей повествовательностью. Ввиду тех затруднений, что выявились в современных политических дискуссиях, а также принимая во внимание четыре описанных типа критики концепции гражданского общества, мы проделали исследования по четырем теоретическим направлениям. В них содержатся наши ответы на наиболее важные возражения, выдвинутые в ходе столкновения взглядов названных критиков; кроме того, мы заложили основные направления реконструкции теории гражданского общества и восстановили — при помощи анализа социальных движений и гражданского неповиновения — связь этой теории с политикой.

Гл. 8 начинается с разработки нормативных основ теории гражданского общества с использованием созданной Хабермасом и его коллегами дискурсивной этики. Изложение дискурсивной этики выполняет двойную функцию. Во-первых, оно служит ответом на нормативную и генеалогическую критику, предлагая убедительное обоснование тезиса о возможности создания гражданского общества уже в наше время. Во-вторых, оно показывает, что проект институционализации дискурсов осуществим только в контексте современного гражданского общества. Именно в данном контексте мы надеемся найти более полное разрешение рассмотренной во введении антиномии ориентированного на права либерализма и коммунитаризма; при этом мы намерены учесть также и требования, выдвигаемые демократической теорией участия. Центральным тезисом гл. 8 является утверждение о том, что осуществимость прав и демократии зависит от их концептуальной и нормативной взаимосвязи, устанавливаемой несмотря на явно антитетический характер тех теоретических парадигм, которые оформляют и обосновывают то и другое.

Поскольку каждая нормативная теория демократии и каждая либеральная теория предполагает наличие определенной модели общества, задачей политологов является обогащение нормативной политической философии возможностями социально-структурного анализа. Конечно, тем, кто убежден в универсальности герменевтической методологии, для доказательства правомерности использования современной теоретической концепции гражданского общества потребуется всего лишь преобразовать сегодняшние дискурсы в когерентную в нормативном плане теорию. Согласно их пониманию, уже того факта, что концепция гражданского общества пронизывает самосознание социальных движений, достаточно для признания гражданского общества адекватной основой для символической ориентации коллективной деятельности. Но данный «дискурс гражданского общества», даже будучи философски переосмыслен наиболее оптимальным образом, может носить чисто идеологический характер. Каковы бы ни были намерения социальных акторов, функциональные потребности современных экономических и политических систем способны сделать проекты, основанные на концепции гражданского общества, ненужными, соответствующие этой концепции идентичности — неустойчивыми, а предлагаемые ею интерпретации — односторонними. Ввиду того, что сама модель дифференциации (составляющая суть дискурса гражданского общества) становится объектом критики, первостепенную важность приобретает задача систематической реконструкции ее структурных исходных допущений. Не проанализировав с точки зрения знаний, накопленных социальными науками, структуры и динамики развития современного общества, мы не получим возможности познания того, насколько общий характер имеет заданная идентичность, а также того, какие глобальные ограничения подспудно влияют на действия социальных акторов.

Кроме того, в дальнейшей разработке нуждается тема соотношения гражданского общества, экономики и государства. Решению этой задачи посвящена гл. 9, открывающаяся изложением (с точки зрения хабермасовского различения между жизненным миром и экономическими и политическими подсистемами) введенной Грамши трехчастной модели гражданского общества. Затем мы предпринимаем попытку продемонстрировать современность этой конструкции. Гл. 9 следует воспринимать как своего рода благожелательный пересмотр идей Хабермаса. Наш собственный вклад главным образом состоит здесь в интеграции концепции гражданского общества в хабермасовскую модель со всеми необходимыми преобразованиями последней, продиктованными подобной интеграцией. Исходя из убеждения, что теория коммуникативного действия представляет на сегодняшний день наиболее продвинутый тип критической социальной теории, мы пытаемся выявить импликации данной концепции в целом на уровне политической теории. Ведь представленную нами реконструкцию гражданского общества следует рассматривать и как перевод критической теории Хабермаса на язык политики; на подобный «перевод» вдохновляют драматические сражения нашего времени, ведущиеся под знаменем его собственных (а также и наших) ценностей, таких, как свобода и солидарность. В противовес Луману мы утверждаем, что модель дифференциации и модернизации немыслима без наличия некой, в долгосрочной перспективе, культурной подосновы, на уровне которой осуществляется рационализация координирования нормативных действий. Кроме того, мы показываем, что преимуществом нашей модели является ее способность учитывать и негативные явления, связываемые в генеалогической критике с современным гражданским обществом, а также многое другое. Объектом нашего рассмотрения становится противоречивая институционализация норм гражданского общества; в то же время мы подчеркиваем как утопические характеристики данной модели, так и наличие альтернативных форм ее развития. Гл. 9 заключает это рассмотрение формулировкой предложения, исходящего из принятия вышеупомянутой трехчастной модели; данное предложение состоит в том, чтобы обеспечить рефлексивное продолжение как государства всеобщего благосостояния, так и демократической революции.

Последние две главы формулируют описанную политику с точки зрения социальных движений и, в частности, с точки зрения одной из спорных ключевых форм этих движений, а именно гражданского неповиновения. Тем самым мы не хотим сказать, что политика гражданского общества способна существовать лишь в форме социальных движений. Нормальные институциональные формы политического участия — голосование, участие в работе политических партий, формирование групп интересов или лобби — также являются составными частями данной политики. Но только на уровне коллективного действия обнаруживается утопизм радикальной политики. Поэтому в гл. 10 мы рассматриваем соотношение коллективного действия и гражданского общества в несколько ином аспекте, чем делали это в гл. 1. Здесь центром внимания является для нас уже не дискурс активистов, а основные теоретические парадигмы, сложившиеся начиная с 60-х гг. как средство анализа социальных движений; мы показываем, что каждая из этих парадигм явным или скрытым образом предполагает существование концепции гражданского общества. Кроме того, мы доказываем, что, оставляя в стороне все функционалистские и плюралистические модели, гражданское общество следует рассматривать не только в пассивном смысле — как сеть институтов, — но и активно — как контекст самоконституирования коллективных акторов и как продукт их самоконституирования. Затем мы предпринимаем попытку доказать, что наша трехчастная структурная модель лучше всего способна служить отправной точкой анализа «новых» и старых форм коллективного действия.

В заключение мы размышляем над вопросом о том, какими должны и какими не должны быть взаимоотношения между социетальным многообразием и индивидуальной автономией, социальными движениями и либеральной демократической политической системой, а также над тем, каковы эти взаимоотношения на деле. Социальные движения не всегда характеризуются внутренним демократизмом; зачастую их действия являются нарушением демократических процедур и законов, выработанных все еще легитимным политическим строем. Какой же тип политической речи, политического действия и политической репрезентации является легитимным для акторов в контексте как общества, так и государства? Что является истинной сферой политической деятельности и где следует провести границу между публичным и частным? Как избежать опасности постоянной мобилизации? Ответы на все эти вопросы даются нами в гл. 11 при рассмотрении темы гражданского неповиновения. Прежде всего целью наших рассуждений о гражданском неповиновении является доказательство того, что социальные движения и гражданские инициативы способны влиять на политику и формировать политическую культуру, не вступая при этом в силовое политическое единоборство и не подвергая ненужной опасности либеральные или демократические институты. Тем самым (косвенно возвращаясь к первой из упомянутых выше дискуссий) мы отвечаем на вопрос о том, что должно быть основой демократизации в контексте элитарных демократий; при этом мы избегаем ловушек, расставляемых на нашем пути фундаменталистскими теориями участия. К тому же мы снова возвращаемся к дискуссии между ориентированными на права либералами и демократами, отстаивающими теорию участия; на этот раз мы проанализировали данную дискуссию с точки зрения соответствующих форм неинституционализированной политики гражданского общества. Надеемся, что нам удалось найти если не разрешение антиномий современной политической и социальной теории, то, по крайней мере, правильное направление их переосмысления.

Примечания

1. Исключение составляет, конечно, плюралистическая традиция политической теории. Оценку осуществляемого этой традицией подхода см. во вступлении. В числе последних работ, посвященных демократической теории, назовем: David Held, Models of Democracy (Stanford: Stanford University Press, 1987), Robert Dahl, Democracy and Its Critics (New Haven: Yale University Press, 1989), и Giovanni Sartori, The Theory of Democracy Revisited, 2 vols. (Chatham, NJ: Chatham House, 1987).

2. Мы отдаем себе отчет в слабостях и недостатках любых попыток дать единое определение термину, употребляемому в самых разных контекстах; у подобных попыток длинная и еще не завершенная история. Кроме того, мы полагаем, что, вырабатывая дефиницию, лучше всего показать последовательные этапы ее становления. (В предлагаемом тексте наша собственная концепция гражданского общества оформляется через политико-герменевтическое, интеллектуально-историческое и системное рассмотрение.) Но существует еще и опасность быть неправильно понятыми в случае, если в самом начале исследования не дается, по крайней мере, рабочая дефиниция. См., например: A. Kuhlmann, West-ostlich. Der Begriff «civil society» Frankfurter Allgemeine, January 9, 1991, — автор несколько искусственно противопоставляет взгляды восточноевропейских теоретиков J. Szacki и M. Szabo взглядам «американского социолога» Э. Арато. Автор статьи утверждает, что названные восточноевропейские теоретики мыслят «гражданское общество» с точки зрения юридической защиты частной сферы, неизбежно находящейся в зависимости от государственного законодательства, в то время как последний конструирует его в терминах внеполитических движений и форм воздействия на само государство. В действительности же наша концепция охватывает оба эти уровня, а различия между этими двумя интерпретациями относятся лишь к вопросу существования гражданского общества в Восточной Европе и той роли, которую оно там играло; по нашему мнению, оно существовало там скорее в виде движений или зачаточных движений, а также независимых инициатив снизу, а не в виде установленных институтов, защищенных правами и законом. Отрицание роли гражданских обществ в процессах, приведших к трансформациям 1989 г., отражает некоторые вполне реальные олигархические тенденции в новых политических обществах (а в некоторых случаях и служит для оправдания подобных тенденций).

3. Рассмотрение этих понятий дано в: Cornelius Castoriadis, The Imaginary Institution of Society (Cambridge: MIT Press, 1986).

4. На Юге дебаты также набирают силу: об этом см. гл. 1. Рассмотрение текущих дебатов вокруг понятия гражданского общества см. во введении.