Когда слышишь: «Волынь»…

Волынь՚43. Геноцидная чистка: факты, аналогии, политика исторической памяти Гжегож Мотыка пер. с польск. 2018 г.

Жестокость. Это слово скорее всего произнесет большинство людей, если их спросят, с чем у них ассоциируются события, произошедшие по соседству с Люблинщиной, на Волыни, которые историки называют волынско-галицийским преступлением 1943—1945 гг. Описание зверств и немыслимых мучений жертв является неотъемлемой частью истории антипольских чисток, осуществленных членами Организации украинских националистов-«бандеровцев» (ОУН-Б) и Украинской повстанческой армии (УПА). Они затрагивают самые глубины нашей души, не дают забыть о себе, но в то же время они нас подавляют, что делает любые попытки объяснить, что же произошло тогда, слишком тривиальными и банальными или даже безразличными к сотворенному злу.

Поляки из деревни Паросле, связанные и зарубленные топорами, жители Воли Островецкой, которых небольшими группами заводили за гумно и там убивали тупыми орудиями… Исследуя эти и подобные факты, мы становимся в некотором смысле безвольными. С этого момента они стоят перед глазами любого, кто познакомился с ними хотя бы поверхностно, влияя не только на оценки исторических событий, но и на подход к современным польско-украинским отношениям.

Неудивительно, что дискуссии по этому вопросу рано или поздно неизменно затрагивают проблему жестокости. Вот уже несколько десятилетий многие люди пытаются найти ответ на вопрос, что вызвало такое варварство? Откуда взялась эта «жестокость»? Как человек может причинять столь изощренные страдания другим людям? И как говорить и помнить об этих событиях, чтобы не поддаться эмоциям, вызванным леденящими душу образами?

Эти вопросы (и поиск ответов на них) волнуют не только историков. Их можно найти и в работах выдающихся польских и украинских писателей. В повести Владимира Одоевского «Оксана» главная героиня, выросшая в городке Ундердинг недалеко от Мюнхена, рассказывает своему другу-поляку о сохранившихся в ее памяти воспоминаниях o событиях из своего детства: «…Это были именины тети мужа… (…) Они напились, эти бравые мужчины. И начали делиться друг с другом воспоминаниями о своих военных приключениях. (…) Мне было всего восемь лет. Я крутилась между креслами и огромным диваном, на которых они сидели кружком». «(…) В ее зрачках (…) он увидел какой-то зловещий свет и, взбудораженный до крайности, подумал, что это отражение стального блеска двуручной пилы, разрезающей пополам извивающееся в предсмертных конвульсиях тело женщины, о которой говорили опьяневшие от алкоголя и воспоминаний о крови эти храбрые воины, блеска пилы, вероятно, увиденного ею в своем воображении, возбужденном их бессмысленными монологами» [1].

А вот как видит волынские события персонаж повести Оксаны Забужко «Музей заброшенных секретов» деятель ОУН Адриан Ортынский: «Наследие Польши — это то, что она, презрительно цедившая сквозь зубы, что „русины“ — не люди, а „кабаны“, за двадцать лет своего правления закалила нас, как хороший топор, научила отвечать симметрично, тем же самым…*(…) когда наша военная мощь, как полноводная река, вышла из берегов, угодив в ловушку мести, и на Волыни и Подолье запылали усадьбы польских колонистов, у нас нашлась другая сила, которая преградила нам путь к слепому реваншу (…) ибо наша сила должна служить не мести, а освобождению, а тот, кто жестоко обращается с беззащитными, делает себя собственным узником. И мы возродились» [2]. Оба эти текста пронизаны осознанием того, что речь идет о событиях, полных примитивной жестокости. Однако в то же время их сравнение показывают, как по-разному они могут быть поняты и интерпретированы. Если у Одоевского каратели совершают преступление ради удовольствия, даже спустя годы развлекаясь, вспоминая о нем, то у Забужко они — слепое орудие суровой народной справедливости. Да, месть «польским колонистам» — это полностью осознанный акт, но националисты из ОУН, уважая христианскую этику, смогли в конечном счете взять под контроль крестьянское стремление к реваншу.

Стоит более внимательно рассмотреть эти две точки зрения. Они являются не только выражением личных взглядов двух выдающихся писателей, но также отражают существующие в общественном сознании убеждения в отношении прошлого, характерные для многих современных поляков и украинцев. Убеждений, которые составляют отдельные, но тем не менее связанные между собой истории.

В первом из этих двух, вероятно, самых популярных повествований о волынско-галицийском преступлении его причины и характер объясняются крайне радикальной идеологией интегрального национализма, исповедуемого членами ОУН. Националистический символ веры провозглашает, что во имя счастья собственного народа можно пойти на любое, даже самое чудовищное преступление. Это, безусловно, повлияло на ход событий, и историки согласны с этим тезисом. Однако подобный подход означает, что единственной причиной и в то же время универсальным объяснением трагедии волынских и галицийских поляков является идеология ОУН. При этом подчеркивается ее самобытный внутриукраинский характер, побуждая нас тем самым искать истоки националистической идеологии в истории и культуре Украины. В особенности в казацких мятежах и культурном наследии — как в народных песнях, так и в литературном творчестве. Вот почему в книге о событиях на Волыни, представляющей собой ценный документальный источник, можно неожиданно обнаружить такие биографические сведения о приравненном к Адаму Мицкевичу Тарасе Шевченко: «Национальный украинский поэт, автор поэмы „Гайдамаки“, в которой он прославляет убийства поляков (шляхты) и евреев в 1768 г. в Умани» [3].

Иначе говоря, мы имеем дело с поиском истоков волынско-галицийского преступления в культурном коде украинцев как социальной общности. Коде, который — об этом обычно умалчивается — настолько искажен, что неизбежно обусловил вырождение националистической идеологии, а затем и чудовищное преступление. Практически открыто об этом написал Эдвард Прус, автор популярных книг о польско-украинских отношениях, публиковавшихся большими тиражами в последние годы существования ПНР: «Погромы поляков не могут быть оправданы национальными интересами. Был ли этот взрыв необузданной ненависти обусловлен характером украинского народа? Характером украинского фашизма — наверняка. Можно ли и как объяснить просто невероятную в наше время одержимость идеей истребить польское население?» [4]

Прус ограничился риторическими вопросами. Некоторые свидетели тех событий без колебаний отвечают на них, не избегая подробностей. Тадеуш Воляк говорит без обиняков: «Я так скажу: это были чертовы, примитивные головорезы! Это был сброд (…) Эти украинцы, какая-то дикая культура. При этом они глумились над нами, издевались и сжигали, но сначала грабили. Просто банда! Они такие от природы. И направляла их агрессия» [5].

Следует отметить, что эти слова хорошо вписываются в стереотипное представление об «украинце-резуне», широко распространенное в польском обществе задолго до начала Второй мировой войны и уже хорошо описанное учеными [6]. Известная писательница Зофья Коссак-Щуцка, вспоминая погромы помещичьих поместий на Украине после большевистского переворота, так описывала поведение русинской (украинской) прислуги: «Люди, которые по нескольку десятков лет служили в одном и том же поместье, которых считали самыми верными и всей душой преданными, узнав о погромах, по призыву близких и родных разрывали все прежние узы и словно прирученный волк, не способный контролировать внезапно пробудившиеся инстинкты своей собственной натуры, тайно или явно переходили в лагерь врагов» [7].

В последнее время все более популярным становится, казалось бы, совсем другое объяснение жестокости волынской резни. Как написал журналист Александр Шихт, «корни этих событий лежат гораздо глубже, и в демонической сфере». В этом видении «антипольская операция» УПА предстает «сатанинским фестивалем», «коллективной одержимостью дьяволом», феноменом, который не в состоянии объяснить наука, а только богословы и экзорцисты, поскольку мы имеем дело с таинственным и магическим миром демонологии [8].

Признание, что причины волынско-галицийского преступления следует искать в культурном коде украинского общества и в его предполагаемой восприимчивости к влиянию радикальных антигуманистических идей или даже демонических сил, влечет за собой серьезные последствия. Допуская подобное, невозможно разрешить спор о Волыни’43 без глубокой моральной и идеологической трансформации жителей Украины. В то же время заметно расширяется список явлений и проблем, требующих реакции польских участников дискуссии. Александр Корман, подробно описывающий 365 вариантов изощренных способов убийства, которые УПА, должно быть, применяли к полякам, перестает быть скрупулезным документалистом: таким образом он подчеркивает, насколько глубокое нравственное обновление требуется украинскому обществу [9]. Ксёндз Тадеуш Исакович-Залеский, назвавший в своем блоге предложение переименовать сквер Тараса Шевченко в Люблине в Сквер украинцев-праведников «инициативой, достойной поддержки», стоит в первом ряду среди тех, кто призывает к именно таким моральным переменам, которые делают возможным «примирение на основе истины» [10].

С другой историей мы чаще всего можем встретиться в работах украинских авторов, хотя небольшая группа польских участников дискуссии тоже верит в нее. В центре этого нарратива — несправедливости, совершенные в отношении украинцев. Его неотъемлемой частью является повествование о низком уровне образования на Волыни, отсталости крестьянства в Восточных кресах**, находящегося под социальным гнетом высших классов, на каждом шагу демонстрирующих местному населению, кто здесь настоящий хозяин, а кто — в лучшем случае — гражданин второго сорта. Убийства польского населения с этой точки зрения — не что иное, как необходимое, хотя, возможно, трагическое следствие восстания украинских крестьян против насилия и несправедливости.

Сторонником гипотезы, трактующей волынские события как крестьянский бунт, является, в частности, львовский политолог Богдан Худь. По его мнению, именно такова природа антипольских выступлений в 1943 г.: «Украинские крестьяне, наученные опытом межвоенного периода, стремились полностью уничтожить польское присутствие. Они не ограничивались грабежами и поджогами (…), не жалели ни взрослых, ни „птенцов“, чтобы не было возврата ни куда, ни кому» [11]. УПА лишь вдохновляла народное восстание, это самое большее, что она сделала, подчеркивает Худь в своих интервью. По его мнению, существование планов, «предполагающих убийство поляков (…), не подтверждается никакими документами» [12]. Отвечая на вопрос об источнике жестокости, он заявил: «Даже в XIX в. российские чиновники подчеркивали, что крестьяне податливы и покорны лишь до определенной границы, а затем превращаются в стадо диких лошадей, которых невозможно сдержать. Иван Бунин писал, что до Первой мировой войны российские крестьяне ради развлечения могли содрать шкуру с живого быка. Украинский помещик Евген Чикаленко вспоминал, как в двух селах, где у него имелись владения, среди 250 хозяев он нашел только пять человек с достойной репутацией. Остальные — воры, пьяницы и убийцы» [13].

Другой автор, Богдан Гук, в своей работе «Украина. Польское ядро тьмы» (высоко оцененной Яном Совой в знаменитой книге «Другая Речь Посполитая возможна!») пишет, что власти довоенной Польши — так же, как и СССР — «стремились уничтожить проживающую там часть украинского народа» [14]. Поэтому Вторую Речь Посполитую*** можно квалифицировать «как один из вариантов тоталитарного государства, находящегося — и не только геополитически — между Третьим рейхом и СССР». Кроме того, «в Европе нет другого государства, которое, как Польская Республика, использовало бы два крупнейших европейских геноцида: Холокост евреев и Великий голод на Украине» [15]. По мнению Гука, «в начале 1943 г. перед волынскими крестьянами замаячил призрак голода, а также возвращения Польши, которую они не забыли и которую отождествляли с бесчеловечным католическим крепостничеством и массовыми выселениями межвоенного периода. Понятно, что галицийская ОУН пыталась установить контакты с этим крестьянством, однако приписывать ей ответственность не за национальную революцию, а за крестьянское восстание на Волыни равносильно обвинению австрийской администрации в Галицийской резне 1846 г." [16] Автор не отрицает массовых убийств польского населения, но в то же время он твердо заявляет: «Ни один поляк не был убит за то, что был поляком». По его словам, «поляков убивали не за польское происхождение, а из-за государства, которое так или иначе сопровождало их физическое присутствие в Украине. Предавать их смерти было выражением категорического несогласия украинцев не с их физической природой как поляков, а с польским государством, поскольку созданное поляками-государственниками, оно представляло смертельную угрозу для украинцев в будущем» [17].

В сконструированном таким образом нарративе именно польские жертвы должны объяснять то, что произошло. Безжалостное отношение «польских панов» вызвало «симметричную» реакцию в обществе. У исполнителей фактически не было другого выбора, кроме как противостоять силе и жестокости «католического обесчеловечивания». Насколько польская вина индивидуализирована, настолько сами исполнители предстают лишь мелким винтиком машины т.н. исторической необходимости, едва ли не безвольной частичкой мощного социального цунами, так что их действия остаются за пределами добра и зла. Действительно, разве можно предъявлять претензии стихии, несущей разрушения? Скорее те, что пострадали, должны объяснить, почему, несмотря на признаки приближающегося землетрясения, они предпочли нежиться на пляже…

Эти два нарратива доминируют в общественном сознании поляков и украинцев. Несмотря на все различия, отчасти очевидные, между ними гораздо больше общего, чем могло бы показаться. Обоим присущ этнонационалистический подход (это очевидно хотя бы в случае способа видения вопроса: нужно сначала понять, что угнетенные крестьяне — это только украинцы, поляки же представлены исключительно в роли богатых помещиков, эксплуататоров и бездушных чиновников). Самое главное, что в обеих историях исполнителями массовых убийств оказываются обычные крестьяне, которые якобы повсеместно и довольно стихийно обрушились с топорами на своих соседей-поляков. В результате волынско-галицийское преступление становится понятным и неизбежным, даже необходимым этапом хода событий, очередным — после восстаний несколько веков назад Хмельницкого и Зализняка — кровавым и чрезвычайно жестоким этапом истории. Принципиальная разница между нарративами заключается в ответе на вопрос, чем волынские крестьяне якобы руководствовались: характерной для их сообщества варварской культурой, скрывающейся за националистической идеологией, или ощущением нанесенных им обид и естественной потребностью добиться справедливости?

Несомненно, распространению таких взглядов способствует тот факт, что значительная часть массовых убийств произошла с использованием топоров, вил, ломов и других хозяйственных орудий. Этот способ лишения жизни, по сей день поражающий своей жестокостью, ассоциируется с деревней и, как представляется, объясняется лишь необразованностью, иррациональной склонностью к насилию, якобы присущей крестьянам.

Такого рода объяснения я считаю упрощенными, недостаточными и не позволяющими понять явление во всей его полноте. Они оторваны от фактов, установленных историками, или в лучшем случае используют их избирательно и поверхностно. По существу, они больше говорят о мире ценностей людей, пропагандирующих такое видение истории, а не о реальной действительности, на описание которой они претендуют. Прежде всего, в таком упрощенном толковании преступления не учитывается, что коллективное насилие обычно является делом рук людей мыслящих и, следовательно, тщательно планирующих свои действия, но также и для того, чтобы избежать за них ответственности. Поэтому на задаваемый часто вопрос, почему «антипольская операция» УПА была такой жестокой, я хотел бы дать иной ответ и только с виду простой: массовые убийства польского населения были столь чудовищными, потому что исполнители этого организованного преступления так его запланировали, предполагая, к сожалению, верно, что ничто так хорошо не скроет характер их действий, как придание им видимости крестьянского восстания.

Примечания

* Выделено автором.

** Восточные кресы (польск. Kresy Wschodnie, от польского слова «крес» — граница, конец, край) — «восточная окраина». Польское название территорий нынешних Западной Украины, Белоруссии и Литвы, входивших в состав Польши до Второй мировой войны.

*** Вторая Речь Посполитая — Польское государство, воссозданное в 1918 г.